МИФ ПЛОХОЙ ПОЧВЫ И СКВЕРНОГО КЛИМАТА
Еще один классический миф — про плохой, вредный для человека климат Петербурга. Вообще-то достаточно посмотреть на огромные дубы и липы в этом городе, чтобы удостовериться в обратном. Да и современный опыт огородничества на территории Петербурга вовсе не убеждает в плохом климате и бедности почв.
Да и с чего может быть бедной, малоурожайной почва в пойме реки? Там, где река каждый год приносит и откладывает ил, и сама поливает землю во время разлива? Если бы это было так, пришлось бы признать — Нева совершенно уникальна! Это единственная река, в пойме которой земля хуже, чем на окружающих высотах.
Острова, составляемые протоками Невы при ее устье, новгородцы называли «Фомени» — от финского слова tamminem — то есть «дубовый». Видимо, дубов было мало на бедных почвах Карельского перешейка, и на финнов производили большое впечатление огромные дубы, росшие на богатых и хорошо увлажненных почвах островов и поймы Невы.
В книгах 1587 года упомянуты 35 обж, то есть примерно 525 десятин пахотной земли «на Фоменях».
В более поздние времена пойменные участки долины Невы входили в погост Спасский и составляли округ города Орешка.
Военные поселения и крепости — их можно было возводить где угодно. Но уж крестьяне никогда не селились там, где трудно кормиться сельским хозяйством. На территории же Петербурга находились русские деревни: Сабирино, Одиново, Кухарево, Максимово Волково, Купчино. В районе Смольного располагалось большое село Спасское. В устье Фонтанки — финская деревня Каллила, превращенная потом в русскую Калинкино. На месте Адмиралтейства была шведская деревня, а на месте будущего Инженерного замка — мыза майора Канау. При мызе был обширный ухоженный сад с множеством фруктовых деревьев. Именно этот сад Петр превратил в Летний сад.
Уже этих фактов вполне достаточно, чтобы опровергнуть нелепый миф.
Позволю себе одно маленькое наблюдение из семейной истории. В Ботаническом саду Ленинграда в 1944 году, после снятия блокады, оставалось 1 (одно) дерево. Это я знаю совершенно точно потому, что мой дядя, Александр Александрович Федоров, как раз в этом году стал заведующим Ботаническим садом. Соответствующие рассказы о том, как собирали руками, вытаскивали из земли металл — осколки бомб и снарядов, как распахивали землю, привозили навоз и назем, я слышал тысячу раз.
И всем, склонным рассуждать о плохом климате в Петербурге, душевно советую — пойдите, посмотрите на деревья в 30 метров высоты, шумящие сейчас в Ботаническом саду, на его роскошную растительность. Что, почвы бедные?! Климат плохой?!
Еще одно ма-аленькое наблюдение, на этот раз наблюдение сибиряка. Помнится, в 1985—1987 годах я часто бывал в Петербурге в разное время года и сделал множество слайдов. Я показывал их в Красноярске разным людям, и в том числе одной даме, к которой жизнь была не особенно ласкова. Среди всего прочего, она никогда не выезжала из Сибири. И хорошо помню ее изумление:
— Как, эти деревья сняты в середине мая?! Не может быть!
— Почему?
— Так листва же не прозрачная, совсем летняя это листва...
И снова недоверие, удивление, при виде роскошной зеленой травы под ноябрьским снегом.
— Это что, в августе у них снег?!
Дело в том, что юг Приенисейского края, моей второй, после Петербурга, родины, — благодатное, теплое место. У нас вызревает хлеб, растут яблони, вызревают любые овощи — но вот только весь май листва на деревьях — прозрачная, салатного цвета; темнеет и густеет она только в июне.
И нет «у нас» ничего похожего на промежуток между 1 и 9 мая в Петербурге, когда из земли стремительно выходит, прямо-таки стремительно вырывается почти вся трава. «У нас в Сибири» это происходит не так: травка до конца мая растет отдельными космами и проплешинками, оставляя большие участки практически голой земли.
А осенью устойчивые холода начинаются в середине — конце сентября. Трава жухнет и вянет, и нет и не может быть ничего даже похожего на эту роскошную картину — зеленая высокая трава в тридцать сантиметров, еще совсем зеленая, и на ней — пышные сугробы влажного, источающего слезу, снега. Снег, кстати, «у нас» тоже другой — сухой, колючий, твердый. Совсем непохожий на влажный, мягкий снег Европы.
Так что давайте, господа петербуржцы, не будем вести смешных разговоров про ужасный климат и про «экстремальные условия существования». Простите, но принимать это всерьез невозможно.
Да и не селились отродясь крестьяне в местах, где невозможно или очень уж затруднено земледелие. И если задолго до Петра распахана была практически вся нынешняя территория города, это о чем-то да говорит.
Наводнения? Пронзительные, рвущие душу истории про крестьян, которые не строили прочных изб, а строи ли только сооружения, которые при наводнениях можно было быстро разобрать, сделать на них плоты и уплыть.
Ну и что, эти истории тоже кто-то принимает всерьез?
Нет слов, наводнения были, что там говорить... Но это еще одно доказательство того, что селиться в пойме Невы — стоило. Если бы угроза наводнений не искупалась бы выгодой жизни здесь, если бы между наводнениями не наживали больше, чем теряли во время катастрофы — тогда никто бы и не селился, уверяю вас. Земли хватало.
Все это заставляет критически относиться к классическому мифу про «пустое пространство», которое Петр «вызвал к жизни». Дельта Невы была заселена и освоена, что называется, искони веку. Что место было глухое, малолюдное — это уже другой вопрос. Но к 1703 году на территории будущего Санкт-Петербурга жило никак не меньше 5—6 тысяч человек, крестьян и горожан. Здесь шумели города, шла торговля, процветали ремесла; это совсем не «бедные челны» первобытных людей.
